マヤ反薬物トランスナショナルオンラインコンテスト。反アルコルや薬物中毒ビデオ、写真、ポスター、絵画

У всех наркоманов есть одна заветная мечта. Спрыгнуть. Завязать. Избавиться от зависимости. Спроси любого нарика, находящегося «на системе», чего он хочет, о чём мечтает. Он не задумываясь искренне ответит – вылечиться. И поспешность и тем паче искренность ответа вполне убедит человека неискушённого в том, что это чистая правда. Но это ложь. Настолько наглая, что похожа на правду. Исцелиться от этого порочного недуга мечтают все наркоманы, все. Реально же пытается излечиться только каждый третий. А исцеляются считанные единицы. Почему? Многие утверждают, всё дело в отсутствии силы воли. Заявляю со всей ответственностью – чушь! Дурацкий стереотип. Наркоманы безвольны. Да таких волевых людей ещё надо поискать. Добровольно и сознательно войти в число участников смертельного марафона (то, что он смертельно опасный известно всем) и день за днём, неделями, месяцами, годами бежать наперегонки со смертью. И это вовсе не погоня за удовольствием, как считают некоторые. Потому, что на самом деле уже через пару месяцев систематического приёма, наркота не приносит кайфа, того прежнего кайфа…
Наркомания это смертельный марафон. Бесконечный бег. Финиша нет. Бежишь, всё ускоряясь, бежишь, пока не сдохнешь. И тем не менее, с дистанции сходят единицы. Те, у кого жажда жизни пересилила желание умереть.
Наркомания, как и алкоголизм, всего лишь медленное самоубийство. Медленное, но верное.
Глупо верить человеку, который уверяет, что хочет жить, при этом всё туже и туже затягивает у себя на шее петлю. И  лечить бесполезно. И уговаривать лечиться не имеет смысла. Он должен сам. Умереть или выжить.
Мысль о лечении не покидала меня. Я то и дело заводил об этом речь. Я договаривался с людьми о госпитализации, строил планы, назначал определённый день, однако проходило время – дата переносилась, раз-другой-третий, затем лечение откладывалось на неделю, на месяц, на неопределённый срок, после чего я впадал в панику, и мысль о лечении вновь начинала настойчиво пульсировать в мозгу.
Лишь оказавшись совсем один, без друзей и без товарищей, когда был перекрыт канал доставки, и арестованы одновременно двое барыг, на самом дне финансовой пропасти, обессиленный уже начавшейся ломкой, испугавшись, что сам не справлюсь, не выживу, я позвонил своему другу из прошлой – донаркоманской – жизни Александру Брюховецкому по прозвищу Брюня, и попросил о помощи. И в тот же день дал согласие на госпитализацию.
…В наркологическом диспансере наркоманы и алкоголики содержались вместе. Каждому пациенту врачи назначали индивидуальный курс лечения, в зависимости от характера болезни и её стажа, но в остальном медперсонал не видел особой разницы между алкоголиками и наркоманами. Другое дело сами больные. Они чётко разделяли себя на своих и чужих. Наркоманы относились к алкоголикам с презрением и чуть свысока, с налётом пренебрежения. Алкоголики наркоманов побаивались и смотрели на них как на инопланетян, как на малопонятных и неприятных существ внеземного происхождения. Каждый держался своей группы, искренне полагая, что их проблема, их недуг более благородного порядка. Наркоманы говорили: «Водка это бычий кайф, а алкаши – народ убогий и примитивный. Жалкая у них доля, и они жалкие. Это ж надо! Напиваются как свиньи, до потери человеческого облика и валяются грязные, вонючие, в неадеквате. По пьяни вечно гонят и чудят – ужас». Алкаши, в свою очередь, удивлялись наркоманам. Как же сильно, говорили они, надо ненавидеть собственный организм. Употребляют всякую химическую дрянь, а водка, дескать, продукт органический, природный, и если пить в меру, как на западе, то – ничего. Даже полезно. Вот мы, говорили они, по большому раскладу, можем пить, а можем не пить, а эти – они ж без этой дряни уже и дня прожить не могут. У них же одна страсть – «уколоться и забыться».
Доктора безуспешно пытались переубедить пациентов и втолковать им одну простую истину, заключающуюся в том, что у алкоголиков и наркоманов общий корень болезни. Общая проблема. Алкаши и нарики для виду неохотно соглашались с тем, что алкоголь и наркотики – и то и другое – мерзкая гадость и будь оно всё проклято! Но среди своих каждый хранил верность родному пороку. Алкаши повторяли: уж лучше бухать, чем колоться. Наркоманы проявляли не меньшую заскорузлость и узколобость. В то же самое время, каждая группа считала, что их болезнь тяжелее и страшней. Я вот, к примеру, помню рассуждал:
- Алкаши – слабаки. Серьёзно. Самое тяжеленное похмелье не сравнится с муками ломки. И от похмелья легко избавится. Алкоголь кругом свободно продаётся. Нет ничего проще найти себе мелочь на сто грамм. Выпил – и ты спасён. А вот если ты на кумаре – попробуй найди в себе силы сначала добыть бабки, а потом дозу, и даже если удалось, то завтра всё начинать сначала. Опять добудь, намути, достань, и так по кругу. И ты как белка в колесе… Хрена! Ты не белка. Ты шакал, рыщешь в поисках раскумарки, а менты ведут охоту за тобой… А пьянчугам – лафа: хлопнул водочки у всех на виду и шуруй себе домой свободный и счастливый как Чиполино. В этом смысле лучше бухать, чем ширяться.
Пройдёт всего несколько лет и мне на собственной шкуре придётся не раз испытывать тяжесть и силу похмелья; придётся испить горечь недавнего заблуждения…
Алкоголики были разных возрастов, а среди наркоманов преобладало число молодых людей. Лично меня удивляло следующее: основная часть наркоманов, большая часть, была из приличных семей. Родители многих ребят были обеспеченными и уважаемыми людьми. В дни посещений родственники больных приезжали на дорогих машинах, роскошно разодетые с огромными пакетами фруктов и сладостей. На лицах этих людей частенько читалась растерянность. В их умах просто не укладывалось, как могло случиться, что их сын или дочь могут иметь отношение к чему-то подобному. Обычно они винили не себя и своё любимое чадо, а его дружков. Почти всегда они видели проблему в тлетворном влиянии улицы.
Что чувствовали родители по отношению к своим отпрыскам? По-разному. Но не последнее место занимали обида и досада.
В моей палате среди прочих лежал семнадцатилетний парень – Володя Ковальчук. Его мать – между прочим, доктор философских наук – не скрывая досады укоряла сына:
- Ты огорчаешь отца, Володенька. Он столько для тебя сделал. Нам хотелось гордиться тобой… А теперь нам стыдно смотреть людям в глаза. Я всё думаю, зачем ты так с нами поступаешь? За что? Ведь это ничто иное, как сознательный демарш и своего рода протест…
Володя безучастно слушал, уткнувшись взглядом в пол.
Чтобы не выйти из себя, я выходил из палаты.
Конечно, родным и близким наркомана очень тяжело. Недаром в нашей среде ходила новоиспечённая поговорка: «Колется один, а кумарит всю семью».
Как известно, существует физическая зависимость от наркотиков и психологическая. От физической зависимости избавляешься довольно быстро – за какие-то пять-семь дней. А вот психологическая зависимость… Медикаментозное лечение в этом плане бессильно… И групповая терапия не имеет никакого смысла. После неё мы обычно собирались в курилке, где начинались бесконечные разговоры о жизни, разговоры, которые неизменно, так или иначе, скатывались к наркоте: кто, где, как употреблял; кто, где, как мучился и тому подобное. Такие разговоры бередили душу и подогревали с таким трудом подавляемое желание.
Лечение длилось двадцать четыре дня.
По утрам обязательная зарядка. Завтрак. Приём лекарств. Уколы. Обход. После обхода художественные занятия. То рисование, то лепка… Обед. Тихий час. Полудник. Затем групповая терапия. Или лекция. После чего ужин. А там опять уколы, таблетки и баиньки. Всё тихо-мирно, иногда даже весело. Но чаще, конечно, (лично мне) было скучно. Поговорить было решительно не с кем. Нет, не так. Было с кем побазарить, но не побеседовать. Спасали карты и шахматы. И само собой, книги. Но книг там было мало.
За двадцать четыре дня я худо-бедно пришёл в норму. Но я не считал себя нормальным человеком. Я боялся того, что ждёт меня за стенами лечебницы. Не знал чем стану заниматься, как дальше жить? Статистика неумолимо говорила о том, что восемьдесят процентов выписываемых пациентов тут же принимается за старое. Оставшиеся двадцать процентов держатся какое-то время, но и они рано или поздно срываются. Они навсегда остаются заложниками своей болезни, даже если годами, десятилетиями ведут здоровый образ жизни. В любой момент может случиться рецидив.
Находясь в стенах лечебного заведения, мы доказываем себе и другим, что способны жить не потакая своим пагубным привычкам. Но во-первых, этот выбор всё-таки добровольно-принудительный, а во-вторых, мы находимся в комфортных условиях и в изоляции не только от внешнего мира с его соблазнами, но и от самих себя, от своих субличностей. Я-Пациент подавил на время все остальные мои Я.
Хе-хе, дают о себе знать дурацкие лекции по психологии.
Одним словом, я понимал, самое сложное начнётся после выписки. Будет невероятно тяжело интегрироваться в жизнь нормальных людей. И я сомневался – удастся ли мне это?
Правда я вновь принялся за сочинительство. Возобновил забытую привычку выражать мысли письменно. Но такое занятие, я подозревал, вряд ли облегчит мне жизнь. Хотя, так утверждал психолог, поможет разобраться в себе. В этом вопросе я был склонен психологу верить. Только одно маленькое но. Не разобраться в себе, а найти себя.
Пройдя полный курс лечения, я вернулся домой. Выяснил, что мою квартиру ограбили. Брать в ней особо было нечего. Воры не слишком-то поживились. Взяли магнитофон, наручные часы, золотую цепочку, совсем новый кожаный пиджак и серебряный бюстик Ленина, который я и сам когда-то давно стянул из ленинской комнаты в школе. Но острее всего тронула пропажа коллекции ножей. Коллекция была богатой. Тридцать восемь ножей. Разных. И заводские и ручной работы. Армейские, охотничьи, финки, выкидушки, с фиксатором, всякие… Уверен, ради этой коллекции и забрались в мою квартиру. И уж конечно это совершили свои. Кто-то из так называемых друзей. О том, что я в больничке и в квартире никого нет могли знать многие. У нас на Сталинке новости и слухи распространялись быстрее вирусной инфекции. Поэтому я искренне надеялся, что и мне скоро шепнут что за крыса воспользовалась моим отсутствием.
Адаптироваться к новой для меня жизни оказалось нелегко. Настроение неизменно мрачное. Днём апатия, по ночам бессонница. Телефон молчал, а мне самому звонить было некому. Престижную работу я найти не мог, идти в курьеры было стыдно, торговать не умел, учиться не желал. Денег не было. Меня опять покармливал Брюня. Но ужинать каждый вечер у него, под неодобрительные взгляды его родных, было мучительно неудобно.
Я обрастал долгами и комплексами. Устроился грузчиком в продуктовый магазин. По вечерам писал рассказы и стихи. Всё написанное отсылал в литературные журналы. Изредка получал короткие и сухие отказы. Через полтора года я, как Мартин Иден, стал подозревать, что там, куда я отсылал свои рукописи, живых людей нет – одни роботы, которые автоматически печатают и отсылают отрицательные ответы неизвестным авторам. Я начал выпивать. Жизнь становилась невыносимой. Будущее угнетало бесперспективностью. Из магазина меня уволили. Я жил на случайные заработки. Голодал. Мечтал найти чемодан с деньгами, и на полном серьёзе планировал ограбить своего соседа сутенёра Протасова по кличке Шило. Я даже напросился к нему в помощники, чтобы получше узнать его повадки и хорошенько изучить его распорядок дня. Ограбить Протасова мне было не суждено. Одна из его подопечных, грузинка по имени Анико, воспользовавшись удобным случаем, перерезала ему, спящему, глотку. Помню, узнав об этом, я подумал, что мне как-то чертовски упорно не везёт, но следующая мысль была диаметрально противоположной, я подумал – по сравнению с Шило, я – чёртов везунчик.
 Но всё таки жизнь не радовала. Головные боли, зима и одиночество повергали меня в уныние. Я разучился улыбаться. Всё чаще склонялся к мысли, что я рождён под несчастливой звездой.
В феврале я снова попал  в больницу с воспалением лёгких. В больнице мне было хорошо и удобно. Я ценил уход и трёхразовое питание. А доктора ценили мою неприхотливость и чувство юмора. Я заигрывал с медсёстрами, и они кокетничали со мной, исключительно ради процесса заигрывания и кокетства. Вряд ли они видели во мне завидного жениха или на худой конец бравого ухажёра. И с моими сопалатниками я быстро нашёл общий язык. Я умею нравиться, когда нахожусь в хорошем расположении духа.
За два дня до выписки меня избили. У меня дома. Меня избили в лице Александра Брюховецкого. Сейчас всё объясню. Я оставил ключ от квартиры Брюне. Чтоб приглядывал за оставшимся имуществом. Ну и чтоб, если понадобится… У него как раз появилась девушка. Ну не к себе ж ему её вести, там у него народу -  целый табор. Никакой романтики – интим невозможен.
И вот сидел он у меня. Ожидал свою барышню. Благоухал одеколоном «Саша». Мандражировал и трепетал (не могу представить трепещущего Брюню) в предвкушении «сплетенья рук, сплетенья ног, судьбы сплетенья». Позвонили в дверь. Он кинулся открывать, в глазок не глянул. Вошли три амбала. (Уж если сам Брюня утверждал, что амбалы, то значит явно – не хлюпики). Один спросил: «Ты Курилко?». Брюня почувствовал, что они настроены решительно и агрессивно. Вместо того, чтобы сказать правду, Брюня говорит: «Допустим. А чё надо?». Но те, не желая ничего объяснять, и чтобы сразу сбить с Брюни спесь, как влупят ему в ухо. Тут бы Сане осознать свою ошибку и поспешить замять недоразумение: признаться, покаяться в самозванстве… Но Саня поднялся и послал в ответ хук в челюсть. В общем, разговор сразу не заладился. Вернее сказать, разговор был окончен, так и не начавшись толком. Поэтому ни Саня, ни я, так никогда и не узнали, что это были за люди и чего приходили.
Пришла моя пора навещать друга в больнице. Саня был в ужасном состоянии. По нему словно каток проехался. Три сломанных ребра, сотрясение мозга, выбитые зубы… О синяках и ссадинах уже и говорить нечего…
Когда он поведал мне эту историю, я сказал:
- Прости, Саня… Получается из-за меня тебя отметелили…
- Не меня, - возразил Брюня, – а тебя.
- Ну да…
- Тебя очень здорово отметелили…
- Да, я вижу, - сказал я грустно.
Брюня угрюмо насупился:
- Но и ты, Лёня, навалял им – будь здоров.
- Правда?
- Уж поверь, дружище, они тебя надолго запомнят…
     Я улыбнулся, а Саня начал было смеяться, но прервал себя болезненным стоном…
    Прошло пять лет. У меня всё путём. Гоп-стоп, ширка, алкоголь, менты, притоны – всё это позади. Хотя наше прошлое всегда с нами. За спиной. Мы всегда несём его на себе, как рюкзак, потому и сутулимся.
     Я женился. Родилась дочь. Вышла уже вторая моя книга. Словом, жизнь налаживается… Бывает накатывает тоска – жить не хочется. Тогда я сажусь и пишу. Работа спасает. Моя Катя недавно спросила:
- Зачем ты пишешь?
- Зачем пишу?
- Да, зачем ты пишешь?
- Мне это занятие доставляет удовольствие. И при этом искренне надеюсь, что моя работа в результате скрасит чей-то досуг. Я помню какое наслаждение получал я во время чтения хорошей литературы и хотел бы чтобы и мои книги были источником такого же наслаждения.
- Я не совсем верно сформулировала вопрос. Давай так. Для чего ты начал писать?
- Уже не помню. Сочинять я начал давно. Ещё в школе. В первых классах. Думаю, что… Я хотел стать великим писателем.
- Именно - великим?
- Именно. На меньшее я был не согласен. В детстве мы все смелые мечтатели. Наши мечты безграничны, как вселенная. Мы взрослеем, и наши мечты мельчают. Занимательный и грустный процесс. Вселенная сужается до скромных размеров трёхкомнатной квартиры. Или гаража и машины. Пусть даже до размеров собственного загородного дома и личного самолёта! Всё равно, какая жалкая деградация: мальчик хотел быть великим полководцем, а теперь мечтает о должности регионального менеджера; девочка мечтала покорить весь мир в качестве эстрадной певицы и кинозвезды, а теперь поёт по выходным в караоке-баре с офисными подружками и ждёт, когда её нынешний кавалер созреет до серьёзных отношений.
- Мечты, - говорит Катя, - разбиваются о суровую действительность. Может мальчик  трус и лодырь, а у девочки не было особых вокальных данных.
- Может быть, - говорю. – Хотя современных певиц местного разлива нисколько не смущает отсутствие особых вокальных данных.
- А ты отказался от мечты?
- А я не вырос. И это не мечта. Это скорее цель. Я ведь не просто мечтаю, я работаю.
- Ладно, - прерывает меня Катя. – Ещё вопрос. А для чего ты хочешь стать великим писателем?
Теперь моя очередь задуматься. Хорошенько задуматься. Хотя ответ на этот вопрос вызрел во мне уже давно. Но я на всякий случай покопался в себе. Заглянул в затхлый, пыльный чулан под названием душа. То самое место, где хранятся старые обиды, просроченные радости, увядшие надежды и призрачные мечты, а так же растоптанное самолюбие и уязвлённая гордость… И ещё много-много всякого хлама, который каждый нормальный человек старается спрятать, запихнув как можно глубже. И забыть. Не ворошить, не трогать… А я, дурак, всё роюсь, роюсь, роюсь… Что-то ищу? Потерял что-то? Что?
Я отвечаю:
- Если честно… Если всмотреться в самую глубь вопроса… То всё очень просто. Когда я был ещё совсем маленьким, я чувствовал себя несчастным. Мне не хватало того, что было у других. У меня многого не было. К примеру, любви. Не хватало заботы, внимания. Не было так же игрушек, телевизора, велосипеда, собаки и даже, по большому счёту, друзей. Но я мечтал, что когда-нибудь… Когда-нибудь я стану знаменитым поэтом или великим писателем и у меня всё это будет. Всё. И даже больше. Когда-нибудь… Может теперь мне это всё не нужно, но я хочу, чтобы мечта того мальчика – исполнилась.
- Не поздно?
- Злая ты, Катя. Потому, что детство твоё, как я понимаю, тоже счастливым не назовёшь.
- Ну и что?
- А то, что все мы родом из детства. Хотим мы того или нет. Некоторые, не лишённые ума психоаналитики, мудро копают, только раскопки эти часто ни к чему не приводят. Изредка. Ведь детские страхи, обиды, радости и чаяния не исчезают, они деформируются до неузнаваемости, но не исчезают. Все мы родом из детства.
- Вот об этом бы и писал.
- А я вот об этом и пишу…